– Как долго ты собираешься работать в конторе?

– Я только начал.

– Но насколько тебя хватит без реального заработка?

– Пока живу.

– То есть на данный момент у тебя единственная цель –выжить?

– На данный момент. А у тебя?

Смешной вопрос.

– Деньги. Сколько зарабатываю, сколько трачу. Сколько могувложить, чтобы в один прекрасный день сорвать куш и больше ни о чем небеспокоиться.

Все это я уже слышал. Такая чудовищная ненасытность вызываетопределенное восхищение. Доведенное до логического конца поучение, известное сдетства: работай и делай большие деньги – на благо себе и обществу.

Уорнер пытался вызвать меня на бесполезный спор. Мы непереубедим друг друга, получится лишь вульгарный обмен колкостями.

– И сколько у тебя есть? – поинтересовался я.

– Когда мне исполнится сорок, в банке будет лежать мойпервый миллион. Через пять лет он превратится в три, а к пятидесяти ярассчитываю на десять. Тогда можно смело выходить из игры, – с гордостьюотчитался Уорнер.

Наверняка цифирь вытвердил наизусть. Все юристы крупных фирмодинаковы, в каком бы штате ни жили.

– А что у тебя?

– Давай посмотрим. Мне тридцать два года, в банке около пятитысяч. В тридцать пять, при условии напряженной работы и разумной экономии, яувеличу их до десяти, а к полувековому юбилею надеюсь скопить двадцать.

– Есть к чему стремиться. Восемнадцать лет жизни в нищете?

– Тебе о нищете ничего не известно.

– Ошибаешься. Для людей моего положения нищета означаетдешевую квартирку, драндулет вместо машины, тряпье вместо одежды, невозможностьпосмотреть мир, отсутствие сбережений или вложений во что-нибудь стоящее.

Короче, убогую старость, растранжиренную жизнь.

– Прекрасно. Ты лишь доказал мою правоту. Ни фига ты незнаешь о нищете. Сколько предполагаешь заработать за год?

* * *

– Девятьсот тысяч.

– А я тридцать. Что бы ты сделал, заставь тебя вкалывать затридцать тысяч в год?

– Покончил бы с собой.

– Охотно верю. Представляю: ты засовываешь пистолет в рот,спускаешь курок и разукрашиваешь мозгами стену.

– Я бы отравился.

– Слабак.

– И все равно я бы не стал работать за такие деньги.

– Еще как стал бы! Другое дело, не прожил бы на них.

– Это одно и то же.

– На том и разошлись.

– Да, черт возьми, разошлись! Но почему, Майкл? Всего месяцназад ты был таким, как я. Посмотри на себя – пошлая бороденка, мятые штаны,дурацкие разговоры о спасении человечества. Где ты оступился?

Я шумно выдохнул, внутренне улыбнувшись надрыву, с которымпрозвучал вопрос. Уорнер тоже перевел дух. Мы были слишком цивилизованны дляприлюдной ссоры.

– Знаешь, ты круглый дурак. – Он наклонился ко мне. – Ещенемного, и ты стал бы компаньоном. Ум, отличное образование, ни детей, ничего,к тридцати пяти миллион долларов в год! Что ты потерял!

– Я потерял любовь к деньгам, Уорнер. Похоже, на мне печатьдьявола.

– Ах, как оригинально! Знаешь, Майк, однажды утром тыпроснешься и вспомнишь, что тебе шестьдесят. Спасать человечество надоело, ибоего в принципе нельзя спасти. У тебя ни собственного угла, ни цента, нисбережений, ни Работы, ни жены, которая копается в чужих мозгах и приноситдомой хорошие деньги. Как ты поступишь тогда?

– Этот вопрос приходил мне в голову, и я ответил, что у меняесть отвратительно богатый родственник. Я сниму трубку и позвоню тебе, Уорнер.

– А если я помру к тому времени?

– Помяни меня в завещании. Позаботься о братце.

Внезапный голод заставил нас прервать содержательную беседу.

Самонадеянный Уорнер вполне мог решить, что наш разговорзаставил меня взяться за ум. Стоит только глубоко проанализировать допущенныеошибки, как мысль о всеобщем благе будет отброшена и я снова обрету выгоднуюработу. Я прямо-таки слышал, как Уорнер убеждает отца с матерью, что всеутрясется.

Невыясненными для него остались кое-какие пункты программы.Какая премия полагается в конторе на Четырнадцатой улице по итогам года? Весьмаскромная. Существует ли пенсионное обеспечение? Понятия не имею.

Под конец Уорнер заявил, что, посвятив парочку летбескорыстному служению обществу, перебесившись, так сказать, я неизбежнообразумлюсь. Он дал мне замечательный совет: найти женщину, разделяющую моидикие взгляды, но не стесненную в средствах, и жениться на ней. Я от душипоблагодарил брата.

Выйдя на улицу и пожимая на прощание руку, я еще раз заверилУорнера, что полностью отдаю себе отчет в своих действиях, и попросил, чтобыдоклад о поездке был предельно оптимистичным.

– Не заставляй родителей волноваться, Уорнер. Скажи, я впорядке.

– Дай знать, когда оголодаешь, – отшутился брат.

Я пошел прочь.

Гриль-бар “Под пилоном” находился рядом с УниверситетомДжорджа Вашингтона и держал двери открытыми день и ночь. В баре привечалигонимых из дому или бессонницей, или неутомимой жаждой новостей. Завтрашнийномер “Вашингтон пост” поступал сюда около полуночи, а народу набегало неменьше чем во время ленча.

* * *

Купив газету, я устроился перед стойкой. Тишина в бареизумляла. Человек тридцать с таким сосредоточенным вниманием склонились надстраницами, будто читали об объявлении Третьей мировой войны.

Статья под жирным заголовком занимала подвал первой полосы ипродолжалась на десятой. Россыпь фотографий.

Лонти Бертон, смотрящая с плакатов на митингующую толпу.Мордехай, лет на десять моложе нынешнего, Артур Джейкобс, Тилман Гэнтри и ДевонХарди.

Какой скандал! Артур Джейкобс в окружении афроамериканцев стюремными номерами на груди (снимки взяты из полицейского архива). Я так ивидел, как, собравшись за наглухо закрытыми дверями в конференц-зале, отключивтелефоны и призвав на помощь политтехнологов, компаньоны поспешно тасуютварианты ответных мер. Наступает самый мрачный час для фирмы.